Читать книгу "Железное королевство. Взлет и падение Пруссии, 1600-1947 гг. - Кристофер Кларк"

Однако для многих немцев "Пруссия" остается синонимом всего отталкивающего в немецкой истории: милитаризма, завоеваний, высокомерия и нелиберальности. Споры о Пруссии имеют тенденцию оживать всякий раз, когда в игру вступают символические атрибуты упраздненного государства. Перезахоронение останков Фридриха Великого в его дворце Сан-Суси в августе 1991 года стало предметом бурных дискуссий, а по поводу плана реконструкции городского дворца Гогенцоллернов на Шлоссплац в центре Берлина разгорелись жаркие общественные споры. 8

В феврале 2002 года Альвин Циль, в остальном неприметный министр-социал-демократ в правительстве земли Бранденбург, мгновенно стал известен, когда вмешался в дебаты по поводу предлагаемого слияния города Берлина с федеральной землей Бранденбург. По его мнению, "Берлин-Бранденбург" - слишком громоздкое слово; почему бы не назвать новую территорию "Пруссией"? Это предложение вызвало новую волну дебатов. Скептики предупреждали о возрождении Пруссии, вопрос обсуждался на телевизионных ток-шоу по всей Германии, а газета Frankfurter Allgemeine Zeitung опубликовала серию статей под заголовком "Должна ли быть Пруссия?" (Darf Preussen sein?) Среди авторов был профессор Ханс-Ульрих Велер, ведущий сторонник особого пути Германии, чья статья - яростный отказ от предложения Циля - носила название "Пруссия отравляет нас". 9

Ни одна попытка понять историю Пруссии не может полностью избежать вопросов, поднимаемых этими дебатами. Вопрос о том, как именно Пруссия была вовлечена в катастрофы двадцатого века в Германии, должен быть частью любой оценки истории этого государства. Но это не означает, что мы должны читать историю Пруссии (или любого другого государства) только с точки зрения захвата власти Гитлером. Это также не обязывает нас оценивать историю Пруссии в бинарных этических категориях, послушно восхваляя свет и порицая тень. Поляризованные суждения, которыми изобилуют современные дебаты (и отдельные части исторической литературы), проблематичны не только потому, что они обедняют сложность прусского опыта, но и потому, что они сжимают его историю до национальной телеологии немецкой вины. Однако правда заключается в том, что Пруссия была европейским государством задолго до того, как стала немецким. Германия была не реализацией Пруссии - здесь я предвосхищаю один из центральных аргументов этой книги, - а ее гибелью.

Таким образом, я не пытался выявить добродетели и пороки в истории Пруссии или взвесить их. Я не претендую на экстраполяцию "уроков" или на раздачу моральных или политических советов нынешнему или будущим поколениям. Читатель этих страниц не столкнется ни с мрачным, разжигающим жажду термитов состоянием некоторых трудов пруссофобов, ни с уютными сценами у камина в традициях пруссофилов. Как австралийский историк, пишущий в Кембридже XXI века, я счастливо избавлен от обязанности (или искушения) оплакивать или восхвалять прусские достижения. Вместо этого эта книга направлена на то, чтобы понять силы, которые создали и разрушили Пруссию.

В последнее время стало модным подчеркивать, что нации и государства - это не природные явления, а условные, искусственные творения. Говорят, что это "здания", которые нужно построить или изобрести, с коллективной идентичностью, которая "выковывается" волевыми актами. 10 Ни одно современное государство не подтверждает эту точку зрения более ярко, чем Пруссия: она представляла собой совокупность разрозненных территориальных фрагментов, не имевших естественных границ или отдельной национальной культуры, диалекта или кухни. Это затруднительное положение усугублялось тем, что периодическое расширение территории Пруссии влекло за собой периодическое присоединение нового населения, чья лояльность прусскому государству могла быть приобретена, если вообще могла, только через трудные процессы ассимиляции. Создание "пруссаков" было медленным и неуверенным предприятием, темп которого начал ослабевать задолго до того, как прусская история достигла своего формального завершения. Само название "Пруссия" было надуманным, поскольку происходило не от северного очага династии Гогенцоллернов (Марка Бранденбург вокруг Берлина), а от неприлегающего балтийского герцогства, составлявшего самую восточную территорию вотчины Гогенцоллернов. Это была, так сказать, эмблема курфюрстов Бранденбурга после их возведения в королевский статус в 1701 году. Стержнем и сутью прусской традиции было отсутствие традиции. Как это высушенное, абстрактное государство обрело плоть и кости, как оно превратилось из напечатанного блоком списка княжеских титулов в нечто целостное и живое и как оно научилось завоевывать добровольную верность своих подданных - эти вопросы находятся в центре внимания данной книги.

Слово "пруссак" до сих пор означает особый вид авторитарной упорядоченности, и очень легко представить себе историю Пруссии как разворачивание аккуратного плана, по которому Гогенцоллерны постепенно разворачивают мощь государства, интегрируя свои владения, расширяя вотчину и оттесняя провинциальную знать. В этом сценарии государство поднимается из путаницы и неясности средневекового прошлого, разрывает связи с традицией, насаждая рациональный, всеохватывающий порядок. Цель книги - разрушить этот нарратив. Во-первых, она пытается раскрыть историю Пруссии таким образом, чтобы в ней нашлось место и порядку, и беспорядку. Опыт войны - самого страшного вида беспорядка - проходит через всю историю Пруссии, ускоряя и замедляя процесс государственного строительства сложным образом. Что касается внутренней консолидации государства, то ее следует рассматривать как бессистемный и импровизированный процесс, разворачивавшийся в динамичной и порой нестабильной социальной среде. Иногда "администрация" означала контролируемые потрясения. На протяжении всего XIX века в прусских землях существовало множество районов, где присутствие государства было едва ощутимо.

Однако это не означает, что мы должны отодвинуть "государство" на задворки прусской истории. Скорее, мы должны понимать его как артефакт политической культуры, как форму рефлексивного сознания. Одна из примечательных особенностей интеллектуальной формации Пруссии заключается в том, что идея о самобытной прусской истории всегда переплеталась с утверждениями о легитимности и необходимости государства. Великий курфюрст, например, утверждал в середине XVII века, что концентрация власти в исполнительных структурах монархического государства является самой надежной гарантией от внешней агрессии. Но этот аргумент - иногда повторяемый историками под рубрикой объективного "примата внешней политики" - сам по себе был частью истории эволюции государства; это был один из риторических инструментов, с помощью которых принц подкреплял свои притязания на суверенную власть.

Говоря иначе: история прусского государства - это также история истории прусского государства, поскольку прусское государство сочиняло свою историю по ходу дела, разрабатывая все более подробный отчет о своей траектории в прошлом и своих целях в настоящем. В начале XIX века необходимость укрепить прусскую администрацию перед лицом революционного вызова со стороны Франции привела к уникальной дискурсивной эскалации. Прусское государство легитимировало себя как носителя исторического прогресса в настолько возвышенных терминах, что стало моделью особого вида современности. Однако авторитет и возвышенность государства в сознании образованных современников мало соответствовали его реальному весу в жизни подавляющего большинства подданных.

Существует интригующий контраст между скромностью исконных территориальных богатств Пруссии и значимостью ее места в истории. Посетителей Бранденбурга, исторической провинции-ядра прусского государства, всегда поражала скудость его ресурсов, сонная провинциальность его городов. Здесь мало что можно было предположить,